Иеросхимонах Кукша (Глухих)
Блаженной памяти пастыря
На прошедшей неделе, 16 апреля исполнился 91 год со дня рождения известного в Удмуртии пастыря, немало потрудившегося в возрождении духовной жизни на удмуртской земле, протоиерея Вениамина Глухих (в схиме Кукши). Иеросхимонах Кукша отошел ко Господу в 2007 году и погребен возле храма в Успенском женском монастыре с. Перевозное, но память о нем еще долго будет жить в сердцах его духовных чад.
Вениамин Глухих родился 16 апреля 1925 года в д. Большой Кияик Завьяловского района Удмуртской АССР в семье крестьянина, 10-м ребенком. Окончил 6 классов. Во время войны работал на заводе, а после учился на электормеханика. Работал по электрофикации сельской местности и колхозов.
В 1986 году Вениамин занялся возрождением духовной жизни в с. Люк Завьяловского района, приход в котором был закрыт в 1960 году, а храм передан на нужды школы. Для возрождения прихода в село была перенесена заброшенная часовня из деревни Большой Кияик. В 1991 году прихожане добились возвращения каменного храма Ризоположения Божией Матери.
В 1993 году архиепископ Ижевский и Удмуртский Николай (Шкрумко) рукоположил Вениамина Глухих в диаконы, а в 1994 году во пресвитеры к храму Ризоположения с. Люк.
Тридцать лет отец Вениамин трудился, возрождая духовную жизнь в селе, окормляя не только прихожан но и духовных чад из разных концов Удмуртии. Именно отцу Вениамину принадлежала идея создания при приходе монастыря. Сейчас давняя мечта пастыря начинает осуществляться – при приходе основана монашеская община, которая, возможно, в скором времени получит статус монастыря.
По случаю памятной даты, мы публикуем беседу с иереем Вениамином Глухих, записанную 9 сентября 2002 года Гарькавым И. В.
— Отец Вениамин, расскажите, пожалуйста, о вашем детстве, как вы пришли к Богу?
— Я родился в деревне Большевик, Завьяловского района Удмуртии. Это от города Ижевска в 45-и километрах, в глухом лесу. Деды наши, ища более спокойного образа жизни, удалились в лес и основали там поселение. Я помню свое детство, так как дедушка был очень богатый, было большое хозяйство: имел быков, овец около тридцати, гуси и прочее. Рыболовное хозяйство имел. Небольшой заводик был. Тогда отец с матерью завещали, что если у них сын будет жить, то мы ему талант или что-то такое пожелали бы.
Я ничего не знал о вере. Прошло уже шесть лет, как начались колхозы, коллективизация, личная жизнь кончилась, что хорошо я еще помню — к дедушке мы ездили в гости.
Мать хотела преподать мне веру и пригласила меня на разостланный на пол ковер, и положила меня и стала разговаривать таким образом: «Вот, сынок, у нас есть Господь. Я спросил: «Это что?» Это Христос, который пришел с небес для спасения рода человеческого. Всех он любит детей. Строит Царство Небесное для людей и кто в это уверует, кто будет послушный, того он к себе примет, в Царство Небесное». Простым языком она рассказывала. «Но вот нашлись злые люди, которые за правду его распяли на кресте». В этот момент, когда я подумал о том, как же можно Бога распять, сжалось у меня сердце и, я тогда почувствовал Живого Бога, как будто бы он вошел в сердце мое, и я сразу уверовал. И я стал чувствовать, что Он есть и, с тех пор оно неизменно в моем сердце так пребывало. Это ощущение присутствия Божьего.
Тогда жизнь была очень трудная, так как коллективизация была, все у нас отобрали.
— Простите, отче, а родители у Вас были глубоко верующими?
— Мать была глубоко верующая. Стали меня водить в церковь. А мать обычно запрягала лошадку, в навозный коробок соломы наложит и посадит меня, и за двенадцать километров меня возила она ко Святому Причастию в село Чекан. Церковь я не помню, не помню в честь какого святого она была, но хорошо я помню, как она возила меня причащать. С тех пор я стал чувствовать, что присутствие Божие всегда может пребывать с человеком, если он верует. Когда у нас все отобрали, не раскулачили, а отобрали, большую семью, вселили нас в один дом.
— Это был Ваш тоже дом?
— Наш дом. Один отобрали, были двухэтажные две конюшни, навесы, амбары и прочее — все это отобрали, сделали скотный двор. И я до самой войны, до самой Велико отечественной войны, пребывали, наша семья, в очень трудных условиях, где каждое утро, с раннего утра до позднего вечера — шум, гам, мухи, матерились. Ну что это за безобразие?!
— В доме Вы жили одной семьей, к вам никого не подселили?
— Одной семьей. Нам никого не подселили, но вот люди приходили из деревни, разнарядка была как раз у нас в ограде. Из двух наших прежних конюшен, нам одну конюшоночку дали, одно помещение, в котором скот содержали. Это у нас был как скотный двор. Утром собирались на работу, уходили лошадей запрягали, а вечером опять с работы приходили, опять же ставили в конюшню лошадей. А нам дали небольшую одну конюшоночку, где коровушка была, овечка и один поросенок. Беспрерывно, весь день, двери открывали, попить просили, то ковшик, то стакан. И вот в таких условиях тысячи мух налетало, потому что навоз не убирали, все это прело.
Мать у меня была глубоко верующая. И в то время еще свободно было, священники ходили по деревням, с иконами ходили, и мать, несмотря на все атеистические мероприятия властей безбожных, открывала ворота и в нашем дому совершался молебен. Она запрягала лошадок и возила меня в церковь. Так во мне укреплялась вера. И Господь, конечно, обложил меня со всех сторон книгами святыми, я их читал. И в то время было искушение страшное — неужели я могу познать все эти священные писания, мне представлялось, что у меня в этом нет возможности. Тогда ведь у меня не было наставника, духовного верующего человека, который бы был грамотный и обучал меня. Но я брал по силе возможности эти книги и смотрел. И одна книга была — где Господь Иисус Христос ходил своими пречистыми стопами: Фиваиды и другие места Палестины. И я на коленочках стоял перед этой книгой и думал: «Неужели такие люди есть, которые могут там побывать?».
— То есть это было описание Святой Земли?
— Да. Описание Святой Земли. И я представлял, что какой счастливый человек будет, который там побывает. Мне когда исполнилось 70 лет, то Господь исполнил это желание детское, и я по этим местам походил и прикоснулся к тем местам, где ходил Наш Господь Спаситель в Палестинской земле.
— А как относились к Вам ваши сверстники в деревне, где вы жили?
— Они смеялись надо мной. Мать, митинги ли, обеды ли в поле были какие-то большие, она, не стесняясь, перекрестит все и сядет, только после молитвы всегда она вкушала. Никогда не стеснялась исповедовать свою веру, в любых условиях. Я это видел. Отец, конечно, ушел, так как был он очень способный, талантливый был очень человек. Он мог все делать: шить обувь, туфли, сапоги; делать разные изделия, комоды; рамы мог делать. А в колхозе гоняли: сегодня на одну работу, завтра на другую. Он говорит: «Что же я не смогу найти себе работу по душе?». Ушел в город Ижевск, где взял подряды и стал работать как рабочий.
А мы с матерью остались. У меня два брата, три сестры. Остальные, небольшие, они умерли, их было пятнадцать детей. Внимания, конечно, не было, нас шестеро. Мать каждый день на работу назначали. Она беспрекословно выполняла все работы, которые на нее возлагал бригадир колхоза. Скотный двор у нас ликвидировали, перед самой войной построили другой скотный двор.
Тут началась война. Меня вызвали в сельский совет и предложили работать на заводе, пока не окончиться война. А я сказал, что я буду учиться дальше. Они говорили, что мы за три месяца немцев разобьем, и ты учись дальше. Я говорил, что нет, я пойду учиться.
— Где Вы учились?
— Учился я тогда в шестом классе.
— То есть Вас из шестого класса школы хотели взять на завод работать?
— Да.
— Сколько ж Вам тогда лет было?
— Я периодически болел и у меня были пропуски в годах. Я уже взрослый был. Мне 16 год был, а я учился в шестом классе, потому что два года 4-м классе был, потому что у нас семилетки не было, я ходил за 16 километром в село Люк учиться, так как это было очень далеко, ходили в лаптях, по распутице, так что меня родители пожалели, два года можно было сидеть в четвертом классе. Потом я еще один год болел. Раньше учились не с шести, не с семи, а с восьми лет начинали у нас учиться. Когда вызвали меня в сельский совет, я сказал, что все равно буду учиться. Отказался. Послушали Молотова о том, что война началась. Вызвали мать и сказали: «Твой сын непослушный. Почему он нас не слушается? За три месяца мы немцев разобьем». Мать пришла и говорит: «Надо властей слушаться. Почему же ты отказываешься, сын? Что тебе стоит три месяца поработать? Иди». Я мать и послушался, пошел. Когда нас мобилизовали — там уже никуда не уйдешь, уже все. Тоже также не учили, поставили к станку, показали, как нужно противотанковые стволы обрабатывать. Я работал на производстве противотанкового ружья — винтовка, только очень тяжелая, большая, прицел у нее оптический. Когда немцы подступили к Москве и Сталинграду, то мы работали по 12 часов, без выходных. Там я заболел туберкулезом, а веру я все равно не терял, по возможности молился.
Не дожил я там до конца войны, так как туберкулезом кости заболел и туберкулезом лимфатических желез. Я уже не мог ходить почти. До квартиры только, через сто-двести метров передвигался, снова садился, и так двигался. Так на работу ходил. Люди уже умирали на ходу, или у станка. Придешь, покажешь свои раны, а там говорят: «У нас такой статьи нет, чтобы тебя увольнять». Я не дотянул до конца войны, ушел я с завода, мастера видели мое бедствие, меня не посадили, я стал учиться на электрика. Мне предложили в церковь идти. В церковь — алтарником, а затем ты выучишься — дьяконом и дальше пойдешь. Но я отказался. По одной причине — там была женщина, которая меня обличала, смеялась надо мной, из-за того что я такой худенький, болящий, никуда не годный, и я пообиделся. Напрасно, конечно. Из-за этой обиды я не пошел. Когда собрался идти на механика, то я помолился, конечно, и меня в то время чуть не убило бостригом. Бостриг — это когда на лошадь накладываешь соломы, вот этим бостригом меня и убило, голову проломило. Но я все-таки выжил. Вот как Господь хранит. Еще в детстве был у меня такой случай, мне было годика два, а может быть чуть и побольше, меня повели на реку сестры. Они стали купаться на мелком месте, а там, вешники были, где вода с плотины через вешники большим потоком падает, и там — омут, глубокое место. Я сел на песочек у реки, а мне сказали: «Никуда не уходи с этого места». А они купаются в реке. А я маленький, еще без штанишек меня водили, думаю: «А я пойду и померю сколько глубины там». Они не обращают на меня внимания. Я подошел к реке и стал заходить в сторону вешняков, все глубже, уже животик закрыло, грудку закрыло, потом еще раз шагнул я и меня не стало. Утонул. Сам же не упал, а размышляю под водой: «А что же я здесь мне ведь надо выйти». Рот я не открыл, а там на дне повернулся тихонечко и пошел обратным путем. Ступил и вышел на поверхность обратно. Видимо воля Божья была на это, так и остался живой.
Еще был случай, когда я еще ползал по полу. Раньше были печи, высокие глинобитные, туда были лесенки, там солод делали, этот солод парили на печке. Мать залезла туда и мешает этот солод, а доска, которой она закрывала лестницу, чтобы я по ней не лазил, она убрала эту доску, и там мешает. А я взял на эту лесеночку забрался и сел у матери у ног, вверху. Она как-то повернулась, и я сверху упал на шпиль, забитый, которым доску заставляли, и на него наделся головой, проломил. Меня достали с этого шпиля, думали, что я умру, но я, видите, выжил. У меня на этом месте, сколько я рос, все волосы не росли. Вот так Господь хранил.
— Отец Вениамин, когда Вы обрели духовного наставника, как это случилось? Пока вот Вы шли, судя по вашему рассказу, в церковной жизни, опираясь на чтение книг, на наставления матери своей, на наставления тех людей, которых Вы встречали в церкви. Когда Вы встретили священника, который стал вашим пастырем?
— Прежде всего, я бы так сказал, когда была великая атеистическая пропаганда, то я не верил им, в этих собраниях старался не участвовать, в митингах тоже. Тогда и песни пели разнообразные, и вот эту болтовню я не любил. А ходил я к таким людям, которые как-то прикасались ко Священному Писанию. Дедушка, со стороны матери, Михаил Дмитриевич Темников был попечителем этой церкви. Его раскулачили, его выгнали, все отобрали, ничего не оставили. Его всю семью выселили, все отобрали. Просто на улицу вывели — куда хочешь, туда и иди.
— Что же с ними стало?
— Одна вдовушка подобрала, предоставила дом. Как было: два дома, а в середине — сенцы, один дом она предоставила, там они и жили. Старичок был, веревки вил, своим трудом зарабатывал, так жил до самой смерти. Но он был человек глубоко верующий, много книг читал, но он не очень был способен к тому, чтобы привить духовную жизнь человеку. Мать более. Вот, был Антон такой, старичок, он достанет Библию и мне начинает рассказывать что-то. Он какие-то слова скажет, которые примешь в себя, но все равно таких настоящих <наставников> не было. Все приходилось рассуждать, книгу читаешь — рассуждаешь, каким образом вот это все, самостоятельно. Потом стал в церковь иногда заходить. В Успенскую церковь. Выучился на механика, меня послали в деревню, восстанавливать после войны разрушенное сельское хозяйство. Так я по электрификации, по механизации скотных дворов, ветряных мельниц, гидроэлектростанций, небольших и очень мощных, дизельных электрических установок, применение электричества в сельском хозяйстве, стрижка овец, как куриц надо выкармливать…
У меня все время тяга была <к церкви>. Но я женился, у меня уже семья появилась.
— Вы венчались тогда?
— Да, венчался. В Люке, я из других деревень приезжал, вот здесь и женился, 25-ти лет. Такое было желание — молиться, и эта молитва была тайная, домашняя. Господь очень много воспитывал, уже не люди, а сам Господь, давал понятие того или другого явления. В Петра и Павла я иногда забегал утром рано, ставил свечку. Она еще действовала. А была построена сто лет тому назад. В конце того века. Расписана и освящена, чуть попозднее. В этот раз мы ремонтировали, нашли брусья старые, так указано 1822 год. Откуда эта балка появилась? 1822 год, может от старой церкви? Рядом стояла первая церковь Петра и Павла, деревянная. Она не стала вмещать народ, разрослось село, и приходом, в шестнадцать деревень, решено было построить эту церковь. Откуда эта балка, как она сюда попала — этого нам еще не понятно. Расписывал эту церковь то ли брат, то ли родственник Васнецова. Когда в эту церковь заходишь, то ощущаешь благодать силы Божией. В то время, я приехал в 1951-м году, а ее разрушили при Никите Хрущеве, где-то в 1961-м году.
— Батюшка, а расскажите о храме вашем и о том, как здесь люди боролись за то, чтобы храм не разрушили, как здесь пострадали за веру, в Люке?
— Мать мне рассказывала, что здесь был батюшка, его звали Владимир. Он учил ее. Была приходская школа в селе Люке, при храме Петра и Павла. Батюшка был очень небольшого роста, коренастый, красивый батюшка, у него волосы были до пояса. Он был приятный человек и образованный. Когда в коллективизацию началось гонение на церковь, пришли люди и хотели церковь закрыть. Он руки распростер <поймался за скобы> и говорит: «Если вы меня убьете, только через мое тело пройдете, только тогда ваш храм будет. Пока я живой я вам храм не отдам». Они ушли. О. Владимир церковь закрыл, ключи взял и их не отдал, но его самого забрали, а церковь не разрушили. В скором времени его арестовали и увезли в Ижевск. Его посадили в тюрьму. Над ним очень издевались. Есть такой «мешок» в стене, узкая щель, куда закладывают человека, стоя, закладывают кирпичом, и перед лицом — небольшое отверстие. Человек не может там ни руки поднять, ни сесть, ничего. Он выстоял там больше месяца! Не могу сказать, сколько точно дней, но очень долго. Все его заставляли отречься от веры. Когда открыли мешок, его вывели, он вышел старцем. Не то что седой, на нем волос не было вообще, все спали, волосы выпали. Он питался только тем, что ему давали кусочек хлебушка и воды, чтобы он не умер. Он этим питался и, он выдержал! Под конец говорят ему: «У тебя три волоска осталось сзади. Давай мы их острижем и тебя отпустим». Он сказал: «-Я вам не разрешу и трех волос остричь. — Тогда мы тебя в яму бросим. — Бросайте».
Его подвели к глубокой яме, за шиворот взяли, бросили. Его оттуда вытащили, опять поставили, взяли с него расписку о том, чтобы он ничего не говорил. Его измучили настолько, что он жил после этого девять месяцев и скончался. Он мученик. Когда он умер, церковь была закрытая. Здесь две монахини: Анна и Мария, они видели как он с неба спускался. Церковь была закрытая, а служба шла. Когда коллективизация была ее закрыли, но не изломали. Эти ключи хранились у старосты. Не было службы ночью никогда, но при том эту службу слышали в ночное время. Видели его явно, как он спускался и служил.
Другого батюшку все равно опять назначили. Здесь батюшку расстреляли в 1937 году. Я официально смотрел, мне принесли свидетельство о расстреле, извещение. Отец Константин Орлов, его расстреляли. Искали сродников, но сродников не нашли, мне отдали. Затем еще дьякон был. Тоже он пострадал. Павел еще был священник здесь, его в тюрьме замучили.
— Все-таки священники здесь были, и служба была до 61-го года, когда храм закрыли?
— Да. Последний батюшка здесь был Абашев Александр Назарович. Я с ним дружил. Он мне рассказал такую историю. Когда началась коллективизация, то на него клевету такую сделали, как будто бы он агитирует людей, говорит с амвона, чтобы в колхоз не вступали люди. Его осудили, а эти слова подтвердил его сослужитель — дьякон.
— То есть дьякон подтвердил, что отец Александр призывает не вступать в колхоз?
— Да. Ему присудили расстрел. Когда вышли с суда, он говорит дьякону: «Друг, мы вместе столько лет служили, прости меня!» Дьякон молчит. Он опять, второй раз: «Прости меня! …». Он опять молчит. Он ему в ноги падает: «Просит брат, сколько же лет мы с тобой служили!». Он не прощает. Он встал, а тот пал замертво. Сразу окостенел дьякон! Упал насмерть. Господь его поразил.
Его повели на расстрел. Гнали этапом, расстреливали в городе Глазове. Здесь люди узнали, тогда еще верующих много было, обежали село и около трехсот подписей собрали. Один очень смелый человек нашелся, сел на лошадь пустился в вдогонку. Он мне сам <о. Александр> лично рассказывал. Он говорил: «Сижу в камере. Вдруг в полночь открываются двери, заходит человек из НКВД и говорит: — Кто Абашев Александр здесь? — Я. — Выходите. Я думал всё. Руки сложил, сейчас расстреливать будут. Идем по коридору, тут дверь открывает этот НКВДешник и вталкивает меня в помещение. Там сидит, в красном одетый, начальник тюрьмы: — Ты Абашев? — Я. — Вон отсюда, из тюрьмы! Выгоняет. — Господин начальник, я же присужденный к расстрелу. Вы что меня отпускаете? Что вы делаете? (Он очень смелый был) — Выходи тебе сказали! Выходи на улицу! — Никуда я не пойду. Никуда не пойду! — Почему не пойдешь?! — Потому что у меня документов нет. Я приду домой — куда я там пойду! Как беглеца? Меня второй раз на расстрел!? Я никуда не пойду! Вы мне дайте документы на каком основании вы меня освобождаете. Вот с этими документами я пойду. — Мы тебе написали, что это все клевета. Я сам решаю, освободить тебя или не освободить! Я отменяю расстрел тебе. Выпускаю тебя на улицу. — Так дай мне документ. — Ложись вот тут у меня. Я утром приду и сделаю». «Я ложусь. – рассказывает о. Александр. — Он уходит, закрывает дверь, меня оставляет в своем кабинете. Я навалился на пол и до утра. Утром он приходит, приносит документ, ему написали, печать приложена. — Я не такой уж молодой, как я пойду? — Я тебе дам карету. ( Тарантасы хорошие раньше были). Дает НКВДешшника! Я в карету сел и меня обратно привезли в село Васильево. В сельсовете смотрят: батюшка Абашев Александр Назарович едет в карете. Вызывают: — Александр, тебя на расстрел осудили, как ты здесь появился? — Вот у меня документ».
Он стал опять служить в этой же церкви. Он потом мне рассказывал: «Меня второй раз арестовали — они наклеветали. Мне дали опять десять лет, вместо десяти пять просидел. За мою жизнь мне давали 75 лет тюрьмы. Из них я почти половину просидел в тюрьме. И один раз расстрел давали. Я служил. Последний раз мне 60 с лишним лет уже было, меня посадили. (За то что книгу давал читать). Начальник колонии мне говорил: — Я не видел таких упрямых людей. Будешь ты еще служить, или не будешь?!.. Я ему отвечал: — Разве ты меня назначал? Ведь не ты же меня рукополагал! Какое ты ко мне имеешь отношение?. Тут он мне как в лоб залепил! Говорит: — Ох, и упрямец же ты! И выпустили».
Это уже после войны было. У нас в церкви еще был лесник Федор. Он, когда церковь периодически закрывали, но не ломали, в лесу сделал келью, иконы повесил и там молился. Его там поймали, жил-то он в селе, а молился там, узнали, его арестовали, и исчез он. Я не могу сказать какой это год. Это старушечка рассказывала местная. Дальше, шесть человек здесь расстреляно, на площади у нас.
— Прямо в самом селе?
— В селе, около церкви. За то, что они еще до коллективизации, когда создавали коммуну не поехали туда навоз возить. Расстреливали латыши. Стрелки были такие — латыши. Еще один мальчик замученный — Ванечка, его обвинили в том, что он как будто бы поджег три дома. Он не поджигал. Он был нищий, собирал. Его живого здесь вот мучили, замучили, еле живого до кладбища дотащили и живого схоронили в могиле.
Здесь у нас одиннадцать человек мучеников. Было много других, которых раскулачили. У меня дедушку изгнали из дома. Но его никуда не сослали.
— Расскажите, как закрывали церковь Петра и Павла.
— Это было в 1961 г. Народу очень много собралось, плакали женщины, говорили: «Зачем вы ее разрушаете, зачем у нас церковь отбираете? У нас одно только утешение — эта церковь. У нас дети погибли, мужья погибли, мы остались сиротки одни здесь, и только помолиться, а вы у нас отбираете!». Плакали! Но все равно собралась партийная организация, вызвали начальника милиции, все это устранили и начали.
— На Ваших глазах это было?
— Да, на моих глазах. Мы протестовали. Было такое явление еще: был у нас крест — Голгофа, ее хотели вынести мужчины, которые пришли разорять, не могли вынести, как они не приспосабливались, никак не могли вынести. А детей позвали, у нас десятилетка — школа, они взяли и положили на автомашину, спокойно дети вынесли. А мужчинам, которые разоряли, этот крест не дался даже в руки им, не могли вынести!
Был Коршунов тогда председатель сельского совета, в храме лежала плащаница Иисуса Христа, он подошел, да как дернул ее и сразу упал полумертвый! У него изо рта пена пошла. Вызвали врачей, откачивали его, но все-таки он ожил, не умер. Такое явление было. А перед тем, как разорить эту церковь, ночью явился сатана. Сам сатана явился. Агрипине, монахине одной, вот тут на второй этаж. Она тогда жила при этом храме. Тоже гонимая. На Каме в монастыре раньше была. Все было закрыто на крючок. Так вот эта монахиня целый час разговаривала с сатаной. Потом он исчез. А утром, когда она встала с зарей, то вот эта площадь была вся в бесах. Она явно видела бесов, играют на гармошке, пляшут и говорят: «Церковь наша, церковь наша. Больше не будет причастия».
— Иконы не удалось спасти?
— Нет, увезли. На пятнадцати автомашинах увезли это все. В город. Свалили это все в Троицкую церковь, грудой. Часть раздали, часть испортилась. Все это под золотом было. Иконостас был золотой, сусальное золото. Все попортили. Часть икон распилили, раздробили.
А я тогда ночью увидал, что на Люк навалилась тьма, непроглядная. Над церковью появилось облачко, на нем — ангелы, которые пели: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человецех благоволение». Из этого облака спустились три трубы, а на конце эти трубы открывались, и из церкви выходило пламя. Первый раз вышло пламя, второй раз вышло пламя и третий раз вышло пламя. И эти трубы закрылись. Ангельское пение перестало, и на Люк навалилась тьма, страшная, непроходимая, ничего не видать. После этого люди стали, кто давиться, кто топиться, кто еще хуже стал.
— Изменилась жизнь в селе?
— Да, изменилась. Благодать, свет Божий отсюда ушел. А за рекой жил Петр Андреевич, который был старостой, у него жена благочестивая, Елизавета, вот она видела тоже, как святые подымаются из церкви на небо. Это явно прямо видела. Позвала своего мужа, еще кого-то и они видели. После этого церковь опустела. Они уже сломали тогда.
— И куда Вы стали тогда ходить молиться?
— Я тогда периодически стал ходить в Троицкую церковь города Ижевска, при архиепископе Ювеналии (архиепископ Ювеналий (Килин) был управляющим Ижевской епархией с 1952 по 1958 год – прим.ред.). В конце концов, когда он схиму принял, он был уже Иоанн. Затем я полюбил заречную церковь Успения Божьей Матери, под ее покров стал ходить, лет пятнадцать ходил.
— А окормлялись духовно вы в это время у кого?
— У меня не было <духовника>. Я просто советовался с батюшками, но больше всех меня воспитывал, староста за рекой был, Петр Ильич. Здесь был Петр Андреевич, в этой церкви, а там Петр Ильич, в Успенском храме, я к нему лет пятнадцать ходил. Он мог на любую тему ответить. Был человек не ученый совершенно, но был одухотворенный человек, молитвенник. Двадцать восемь лет проработал на рентгене, самые трудные моменты когда были, то профессора к нему посылали, что бы правильно сфотографировать, правильно определить болезнь. Был очень талантливый человек, вот я его полюбил и к нему лет пятнадцать ходил. Он меня во всем наставлял, рассказывал. А по душе я не находил человека, который бы мне как-то доступно все это объяснял бы. Пытались здесь конечно, был монах Антипа, но в то время без подготовки в духовной жизни <было трудно>. Он мне много говорил, но я этого не понимал, потому что все это было, как бы закрыто от меня, потому что он говорил сложно для меня. А чтобы человеку перейти из силы в силу, получить понятие, то есть восхождение, это нужна подготовка определенная, правильно наставить человека, правильно рассказать человеку, чтобы ему было доступно, его сердцу. Мы слышать-то слышим, а понять…
— Какое к Вам и другим верующим было отношение местных властей?
— Меня выгоняли с работы. За веру одно сильное гонение было. Когда я за церковь заступился. Мы поехали три человека: Анна, Сергей, фронтовик, без ноги, и я. Поехали мы в Москву разобраться, зачем же церковь закрыли.
— Это, в каком году было?
— То есть это уже при Хрущеве было, значит в 61-м или в 62-м. В 61-м. Приехали мы в отдел религии. Карпов тогда был. Его не оказалось на месте. Его какие-то заместители пришли, с нас взяли паспорта. Мы показали заявление, где было триста подписей. В нем говорилось, что не правильно церковь закрыли, на каких основаниях. Они говорят: « — Вы территорию распахиваете, сеете, сажаете морковь, капусту и спекулируете». Я говорю: «— Это не правда. — У вас оградка упала. — У нас оградка целая. — Вот идите, посмотрите. У вас крыша протекает. Вы не красите. – А мы только что крышу отремонтировали. — У вас ходит всего десять или пять человек. Никого нет, поэтому мы закрыли». Я говорю: « — Это совершенно неправда. – Мы ничего не можем сделать. Но оставьте подписи. -Если вы ничего не можете сделать, зачем вам подписи?».
Не отдал им эти подписи. Мы пошли к патриарху. Патриархом тогда Алексей I был. Мы пришли в Чистый переулок. У него был заместитель — митрополит Пимен. Он говорит: «У него заграничная делегация сейчас. Он на месте, но он не может вас принять. Сколько он там просидит с делегацией из-за границы. Мы не можем вас принять. Я приму вас. Пойдемте». Пришли мы и с ним сидели. Сидели близко у стола. Я посмотрел: на одежду, на четки, руки-то у нас рядышком. Посмотрел — здоровый человек! Он говорит: «Ничего не можем сделать». Ну, не можете — так не можете. «На другой день, — говорю, — надо съездить к Преподобному Сергию». Мы сели на электричку и поехали. И Патриарх там как раз служил. Я поздно спохватился, говорю: «— Как бы, вот это, к Патриарху? — Иди скорее в алтарь! — Так у меня ни письма, ничего нет. — Ну, пиши давай!». Мне наши помогают. Мы пишем: «Дорогой наш, Святейший Патриарх, Отец наш» … Все дописали мы, подписались, триста подписей приложили. «Помоги нам»… «— Беги скорей!».
Пока мы писали, он ушел уже в свои покои, не застал я его. Я стал думать о том, как же быть. И тут этот монах говорит: «Давай я это все оформлю. Не бойся! Не потеряется! Я ему лично отдам». И вот, это наше письмо он принес к Алексию I. А тот взял и пошел с этим письмом к Хрущеву: «Посмотри! Вот — прихожане, триста подписей. Что вы делаете? Вот, храм, смотри-ка сломали»…
А мы уехали домой. Я работал на почте, за шесть километров отсюда. Он, Хрущев, взял и позвонил сюда, в обком. Попугал их. Они подняли шум: «Кто ездил? Кто жаловался, что мы церковь закрыли?». И начали поиски. «— Там какой-то Глухих Вениамин… — Где он работает?!» Подключили МВД. А мы же все в списках. «— Он работает на почте. — Кто еще ездил? — Анна. Ветеран войны, безногий».
Вызывают меня в Ижевске на главный почтамт, там огромный зал: сидит министр МВД, главный бухгалтер, начальник почтамта. Говорит: «— Ты Глухих? — Я. — А что же ты в Москву ездил? Зачем? — По надобности. — Так ты верующий? — Да. Я верую. — А что же ты сказал, что мы церковь неправильно закрыли? — А что же правильно что ли? Сами же знаете, что там одна клевета. Все у нас исправно, зачем закрыли-то? Ведь народ просил. На фронте погибли их дочери, мужья, им одно утешение — помолиться. Мы же крещеные люди! Церковь-то нам необходима! — Слушай, мы тебя сейчас в порошок сотрем! Ни пены, ни пузырей от тебя не останется! Ничего от тебя не останется! И никто не узнает! Что ты делаешь?! У нас власть. Будешь в церковь ходить? — Буду. — Не ходи. Не ходи. Мы тебе сейчас 1 миллион дадим денег, сейчас выпишем. Не ходи. Мы тебя в любой институт устроим, без экзаменов. Тебя выучим, место тебе предоставим. Что ты делаешь?». Я говорю: «— Мы православную веру приняли, что хотите делайте, но ведь вера — это то, <что связано> с Богом. Как же вы можете отрицать? Он же ведь есть! Я ведь ничего вам не сделал, я только за церковь… За церковь, которую незаконно закрыли. Ведь это клевета! Зачем вы так делаете? Что же вы? Ну, ликвидируете вы меня, но все равно вы неправильно сделали. Вера не продается и не покупается. Это должны знать».
— И какие были последствия этого?
— Они часа полтора меня там мусолили. У меня пятеро детей было, девять человек семья. Они сказали: «Ну, ладно. Иди». Меня министр проводил по лесенкам. Я ему похлопал по плечу и говорю: «Слушай, мы ведь большие люди с тобой, а перед Господом Богом какие мы будем»… Они посмотрели — семья-то большая, девять человек. Но наказали на работе. Надо было найти причину. Тогда собрали собрание, их коллектив собрался. «— Как он у вас работает? – спрашивает руководитель почтамта». Ему говорят: «— Он плохо работает. Он у нас опаздывает. Он за шесть километров живет». Всего на меня наговорили. «— А как он сам себя ведет? Может, он что-то брал? — Да. Он — вор. — А что он у вас украл? — Конденсатор у меня украл». Там больше-то нечего воровать было. Стали говорить: «украл, украл… Всего не стало». Я поглядел на него, ведь мы вместе росли и вместе играли — друг. «— Нет, таких нам людей не надо».
Меня взяли, выгнали по статье, записали, чтобы меня даже в больницах не принимали. Статью приписали. Я подумал, что Господь все равно не оставит. Я опять устроился на работу. Меня в колхоз перевели, как скотину. Говорят: «— Ты будешь в колхозе работать». Я говорю: «— Какая зарплата?». «Сорок рублей». Я говорю: «— У меня семья — девять человек. Я пять тысяч взял на строительство дома, где я деньги эти возьму. Когда я расплачусь, пеня побежит. Не стану работать!».
Бросил им ключи и ушел. Меня пригласили работать в дом инвалидов, ветеранов войны, где раненые были, за десять километров станция была. Там они при лампушках жили. Организация, в которой около двухсот человек было болящих разных, не электрифицирована была. Меня взяли электрифицировать ее: построить подстанцию, линию высоковольтную, низковольтную провести. Я заключил договор. Я все электрифицировал, полностью. Сделал скважину, прачечную столовую, пилораму — все установил своими руками. Я день и ночь работал. Я день работаю, и ночь до утра — опять работаю, населению проводил проводку. Сам на столбы лазил. А с колхоза на меня написали, что я — тунеядец, не хочу работать, сельское хозяйство поднимать. Написали в район. Меня решили сослать туда, куда Макар телят не гонял.
Они решили меня сослать. А до этого еще министр социального обеспечения сам приехал. При нем мы включили электричество. Обрадовались инвалиды войны, раненые, офицеры — все. А директор дома инвалидов, он хоть и был партийный, но очень хороший человек, он узнал об этом, так как он знал министра социального обеспечения. Он говорит: «Вениамин, я тебя выручу». Я работал по договору, а он меня ввел в штат, за дня два до этого. Как он сделал документы, меня приехали забирать, решение уже было. Приезжает Ребков, начальник милиции. «— Такой-то у вас работает? — Работает. — Я приехал его сослать». Он говорит: «Позовите его». Меня позвали. Он говорит: «— Как ты тут работаешь? — Меня оформили. — Как же тебя оформили? На тебя есть документ, чтобы тебя сослать. Ты тунеядец. Ты ничего не делаешь на работе. Зачем ты там убежал с работы? — Зачем же мне та работа? У меня семья, ее нужно кормить. Детей-то народили, а их же надо кормить, воспитывать их надо». Он сказал: «— Покажи-ка книгу». Там была книга распоряжений, оформлений. А я ведь оформленный. Посмотрели на паспорт. Он говорит: «Садись в машину». Я не сопротивляюсь, сел в машину, в «Волгу». Он закрывает двери и мы поехали. Он и говорит мне: «Знаешь, вот эти документы у меня, чтобы тебя сослать, а оказывается, что тебя не за что сослать. Я тебя не арестую. Это все клевета». Видимо он человек был благоразумный. Довез меня до дома.
Бывало и так, что на работе работаю, в церковь съезжу, и такая злоба появляется у них. То обрежут огород. Дом строишь — чем-нибудь да навредят.
— Местные жители?
— Нет, начальство некоторое. Много раз бывало. Издевались очень даже.
— Расскажите, как Вы начали ездить по монастырям?
— К нам, почему-то в наш дом юродивые заходили, еще при матери. Был один юродивый человек, его по деревням возили, его везли, и напротив нашего дома лошадь повернулась, и он выпал из телеги, он сказал, чтобы в этот дом его занесли. Когда занесли, то он матери кое-что говорил, людям некоторым. Такой юродивый, человек Божий. Такие люди вот нас посещали.
Также бабушка была набожная, она очень рано овдовела. Видимо, по ее святым молитвам, вымолила она, чтобы я не погиб. А что дальше будет — это еще не известно.
У меня брат, родной брат, в Москве выучился <по лепному> делу, гравер он был, напротив Кремля жил, и для Москвы изготовлял сложные лепные работы. Его направили за Москву, там есть Панково и еще какая-то станция, там есть большая мастерская отливных работ разнообразных, он там был мастером. А он еще крест не носил, веровать не веровал, и в церковь не ходил. И ему как-то подали половину стакана вина. И он за столом, как только выпил пол стакана вина и тут же с ума сошел. Стал на скамейку и стал говорить такие слова, страшные слова, про Ленина. Такие у него знания появились, что он мог все книги рассказывать. И вот, меня мать послала туда. Я первый раз соприкоснулся со святынями. В Казань сходил посмотрел, там очень церковь хорошая. Потом съездил к Преподобному Сергию Радонежскому. Это было в 1952-м. И прикоснулся к Алексею, митрополиту Московскому и всея Руси, в Елоховском соборе. Тогда брат ничего не мог, он меня не узнал. А мать поехала со святыней, святой водой его напоила и он вошел в сознание. Он исцелился тогда. Тогда в 57-м году появилась у меня болезнь: начиная от гортани и до самого выхода — все изгнило, гной выходил. И меня в больнице, где я лежал, никто не мог исцелить. Тогда мне сказали в церкви, здесь действовала святых Петра и Павла церковь, Петр Андреевич сказал: «В Почаеве есть церковь Божией Матери, иди — Она исцеляет». Я поехал туда. Приехал к Матери к Божией, попросил: «Матушка, Пресвятая Богородица! Вот, у меня тут болит, пожалуйста — исцели!».. И прикоснулся я к ней, поцеловал, водички попил, после трех дней я уехал совершенно здоровый. До сих пор у меня ничего не болит. Я три дня жил там летом в гостинице при монастыре.
— Какое на Вас впечатление произвела Лавра?
-Очень трудно даже рассказать. Страшное дело. Потому что тогда был такой период, что притесняли людей. Когда заходишь в Почаевскую, там золотые купола, она на горе стоит, — Боже мой! Когда мы входили в Почаевскую — там лестницы, высокие, длинные лестницы, по правую и по левую сторону — все нищие убогие сидят, поют песни. Прискорбные песни, или прославляют Бога или духовные песни. До слез умиление, а Христос стоит поднял руки, на храме висела такая икона: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Аз упокою вас. Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и обрящите покой душам вашим. Ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко есть».(Матф., 11;28.) Тогда мне это очень запомнилось и глубоко впало в сердце. Господи, Боже мой! Как можно жить на белом свете, не имея никакой цели такой?!
— Там, наверное, с насельниками общались?
— Да! Тогда был <Истихий> монах. Посмотрел, как он изгоняет бесов. Поглядел я, как они кричат — эти бесы. Вот, что еще интересно, когда вот я поехал, допустим, в Почаев, куда бы я ни сел в вагоне, вокруг меня всегда пять — шесть человек, и все они верующие, куда бы я ни сел, меня окружают верующие. И так я до Почаева доехал, все кругом абсолютно, они все мне рассказывали, и вот так постепенно… Ну а потом я поехал в другой раз в Почаев, а затем, так получилось, что поехал я в Псково-Печерскую Лавру, первый раз, увидал я чудо. И там с отцом Саввой мы встретились. Я сперва, без брата ездил, увидал отца Савву, потом познакомился с одним монахом. Сейчас он в схиме Иеринарх, а тогда был Иов. Он мне историю рассказал, в келью пригласил, и вот так мы с ним хорошо познакомились, стали письма друг другу писать, как-то прилепились друг к другу. Отец Савва чудеса творил. Ну вот привез я брата, и думаю : «Сейчас я покажу его отцу Савве. Что же он нам благословит, что же он может и исцелит его». Стоим в коридорчике, недалеко от кельи отца Саввы, и ждем минут десять — пятнадцать, не выходит. Я думаю : «Сейчас я припасу ему денег немножечко». А брат очень у меня забушевал, и приходится одной рукой держать его, а другой рукой добывать деньги. В этот момент отец Савва открывает дверь и быстро, как молния, подбегает к нам, нас четверо было всего, тут еще два было — Петр Андреевич и Николай, тоже болящий Николай был, размахивается и ударяет мне в лоб трехперстным знаменьем, так больно! То есть сильно. И мне говорит: «Ты думаешь, что брата привез болящего, да у него дела-то хороши, а вот тебе надо лечиться, ты – болящий!». И с тех пор я его так полюбил — отца Савву. Вот люди какие есть на белом свете! Во-первых, такой человек никогда не скажет что-то напрасно. Он скажет то, что самое необходимое. Он два раза меня смирил. Второй раз он смирил так. Служба кончилась, когда он пошел по церкви, народа было много, очень много, и каждый к нему хочет прикоснуться, кто-то подает что-то, ну и мне захотелось денег ему передать, хотя много денег не имел, но хоть сколько-нибудь, завернул и ему подаю. Он там плывет среди народа, потянул руку мне и взял мои денежки, и в карман положил. Я прихожу в квартиру, деньги на месте, паспорта нет. Вот чудеса! Ну как же это так? Он меня все смирял, не давал паспорта, говорил, что нет у него паспорта. «Ты скажи пожалуйста, откуда у меня паспорт?». Я чуть не заплакал. Мне надо домой ехать. Ну ладно пошел в келью свою и принес мне паспорт. Я говорю : «Отец Савва, благослови!».. Он посмотрел долго, просфорой благословил меня. Вот так.
А потом еще на Кавказ стал ездить, к отцу Владыке Зиновию. Он схимитрополит, а еще митрополит Серафим. У него был схиархимандрит Андроник, такой великий человек он был тоже. Одна женщина, очень глубоко верующая, она знала двух схимонахинь, живут они на Кавказе при храме Александра Невского в Циблисе, раньше там был монастырь. И она меня пригласила: «Мне, — говорит, — надо увезти воск туда, помоги мне пожалуйста». Я в церковь заречную пришел, сижу и ко мне садится рядом женщина. Стали разговаривать, и она мне говорит : «Ты мне не поможешь?» Я говорю: «— А в чем? — Да вот съездить на Кавказ». Я подумал, подумал и говорю: «Отпрошусь у начальства». Я так работу выполнял добросовестно, они шли на встречу, хоть и поругают немного, ну все-таки отпускали. Они меня отпустили, и мы с этой Анастасией поехали, <положив воск> на грудь, там, я не знаю сколько килограммов, и поехали. Вот, познакомились с двумя схимницами: матушкой Софьей и Евангелией. Они нас пригласили в келью. Келья была очень маленькая. В самом Циблисе. Они говорят: «Пойдем, вечером помолимся». Они нас пригласили помолиться вечером. Стали читать, они читают — и вдруг появился аромат, всю келью заполнил дух небесный, невозможно дышать, просто душу обхватывает. А мне эта Анастасия тычет под бок и говорит : «Ты слышишь». Я говорю : «Слышу». «Ты чуешь». Я говорю: «Чую». «Это, — говорит, — херувимы спустились с неба, у них молитвы брать». Одна молится в одном углу, а другая стоит перед иконами, молится. Вот как они молятся, что за их молитвами спустились херувимы, чтобы взять их молитвы и унести их к Богу. Вот эта матушка Евангелия всю жизнь пела. Она девица. Всю жизнь пропела она на клиросе, и прожили они всю жизнь в Циблисе, там же церковь эту не закрывали. А матушка Софья — она на фронт пошла, всю войну прошла. На фронте она была санитаркой, на поле боя — она все это прошла. Ее взяли и мужа взяли, мужа убили, она еще молодая была. Когда война кончилась, она ушла сразу в монастырь. Там раньше монастырь был, но его ликвидировали. А церковь осталась. Там как раз жил митрополит Зиновий. Он доктор наук, профессор и вот он там жил. Там мы и познакомились, к нему мы ходили на прием. А отец Андроник, его друг по Глинской пустыни, они в Глинской пустыни когда-то вместе начинали путь. И вот они так друзья и остались. Отец Андроник — он был сосланный, в тюрьме сидел, был на фронте, еще в первую мировую войну. Потом, когда советская власть встала, его отправили из монастыря, он отбывал каторгу, этого я не помню. Вот мы у него были, когда мы к нему заходили втроем: Петр, я и брат мой, болящий, и на нас так навалились бесы, мысли мне такие подал бес: «Куда вы идете? Этот старичок нехороший, это такой плохой старик! Ну, зачем на него и глядеть, что он вам хорошего скажет?». И вот эти мысли, я даже в двери, как пьяный, зашел. Вот так меня качало во все стороны, а когда мы зашли — он сидит, как царь какой-то, значит, мне показалось, под иконами сидит. Ну, мы сели, и он рассказывал. Мою жизнь всю рассказал. Даже, что у меня лежит в квартире, где что положено — он все знает. А тот вот митрополит Зиновий — он великий человек Божий. К нему придешь, он не разговаривает, он слушает, какая твоя нужда. Он, самое главное, что тебе нужно скажет.
— Расскажите, пожалуйста, о Ваших встречах с отцом Кукшей Одесским.
— Мне сказали, что есть такой старец — Игумен Кукша и я решил у него побывать. Первый раз, когда меня Матерь Божья исцелила, он стоял, держал икону, где в Почаеве спускается икона пред Царскими вратами, он тремя пальчиками держал эту икону. Первый раз тогда я его увидал. Он был худеньким, высоким, разговаривал как бы скороговоркой, много он не говорил, а только самое необходимое. Его не надо было спрашивать, он отвечал на любой вопрос, какой тебе надо, вот умом ты подумай, а он тебе мог ответить. Вот я у него побывал второй раз. За Киевом, был в Киево-Печерских Лаврах и проехал до Залещиков, есть такие на западной Украине — Закарпатье. Там есть такое селение, и там Днестр течет река, а вверху Иоанна Богослова есть монастырь, то есть был. Когда-то говорят, что <был> Иоанн Богослов в этой пещерочке, там церковь на скале стоит небольшая, и в этой церкви служил игумен Кукша. Мы встретились где-то в пятьдесят девятом, незадолго перед его смертью, были в келье, поговорили. Я говорю: «Помолись за меня, не забудь меня». Он пообещал, иконкой благословил, пять крестиков дал мне, благословил.
Последний раз перед его кончиной я приехал в Одессу. Он был уже болящий, говорили, что он никого не принимает. К нему рассказывали, Хрущев приезжал, зашел к нему в келью, а он молился, он даже не повернулся, сказал: «О, сам Никита Сергеевич приехал».
Вот, я приехал к нему в последний раз и никак не могу к нему попасть, никак. Не пускают и все. Утром рано я встал, встал на дорожке за кустом. Он рано идет, показался он мне таким красивым: борода большая. Такой красавец прямо идет. Я говорю: «— Игумен Кукша, благослови меня. Поговорить мне еще хочется. — Ну что тебе надо. Говори все». Я спросил как мне работать, я много недоумевал. Можно ли мне в колхозе работать? Мне хотелось было бежать куда-нибудь. Он говорит: «Можно везде работать, и среди жидов. Лишь бы была вера». Когда кончилась служба, гляжу — послушник бежит ко мне. От игумена Кукши передал мне святой воды, половину трехлитровой баночки. Сказал, что это со всех источников Святой Руси и с тринадцати крещений. Я долго пользовался этой водой. Это благословение игумена Кукши.
А когда он умер, меня повели к нему. Да это уже <было> во сне. Меня привели в дом. «Пойдем, — говорят, — ты просился к игумену Кукше, ну вот, пойдем». Завели меня в келью и говорят: «Стой здесь». Два человека держат за руки. Гляжу — ведут игумена Кукшу. «Ну, что?». — говорит он мне. И я ему вопросы стал задавать. Меня два человека провели в домик, потом он вышел из дверей. Белая комната, из дверей выводят, он около стола остановился и спрашивает: «Что тебе надо?». Я три вопроса задал ему. Потом опять спросил: «— Можно ли в колхозе работать?». Как только задал этот вопрос, сразу прилетели два ангела, сквозь стену, как есть люди, только в длинных одеждах. Прилетели, его взяли и повернули — нельзя отвечать. Ему не дали ответить. Взяли его и сквозь стену <увели>. Я посмотрел — на нем крест, хороший, драгоценный. С одной стороны икона висит — Достойно есть, а с другой стороны висит икона Акафистная. Две иконы на нем. Но они не говорят, не дают им ангелы говорить, отвечать много. Только что необходимо.
Когда почили в Бозе митрополит Кавказский, Тбилисский Зиновий и отец Андроник, архимандрит, то я приезжал туда и мне подсказали, что есть старец Виталий, который жизнь ведет аскетическую. Мне пришлось побывать у него два раза. Он рассказал, конечно, историю. Но он отвечал все словами Евангелия. Так он <ничего не говорил>, все рассказывал словами из Евангелия, как хочешь, так и понимай.
— Сам он из какого монастыря был, отец Виталий?
— Я не знаю. Он мне рассказал, что он три года скрывался, ходил как юродивый, питался выбросами, что на свалках. Только этим питался. Три года он по кавказским горам ходил, как отшельник, в горах жил. Он очень больной был человек, у него кишечник был почти на половину вырезанный, поэтому ему очень трудно было. Жил он в небольшой келье, ходил молился в храм Божий. Старенький уже был. Тоже был прозорливец, но он отвечал всегда евангельскими словами. В этом я один раз убедился. Нас было человек восемь, пришли к нему в келью. Он где-то отсутствовал, затем пришел. В первую очередь, он осмотрел нас всех и пригласил нас в свою келью. Были женщины и мужчины. Одна пришла — мать, у нее дочь, у дочери еще дочь, небольшой ребеночек. Он зашел, нам кое-что рассказал, а потом стал просить благословения, не мы у него, а он у нас. Он встал на колени и стал особенно просить благословения перед этой девушкой. Видя, что она непокорная своей матери и у них между собой натянутое отношение, духовная жизнь нарушена, он хотел этим показать смирение, принудить ее для того, чтобы она раскаялась в своих грехах. Он стал на колени, всем ноги поцеловал, мы все плакали от этого его невиданного поступка. Он встал пред этой дочерью и говорит: «Ты меня благослови!». У нее в глазах страшное выражение, она стала, как столб и никуда. Он молился и все ее просил, чтобы она благословила его. Мать уговаривала — никак, ни в какую. Он матери поцеловал <ноги>. «Ну, давай вместе встанем! Давай вместе встанем!». — У матери попросим прощения. Она никак. Но, в конце концов, она встала на колени и у матери попросила прощения. Мать плакала. «Вот так у мамочки проси прощения, не обижай мамочку свою. Она у тебя хорошая, без мамы ты куда, кто ты? А вот девочка у тебя — очень хорошая, если Боженьке молится, будешь ты ее воспитывать по-христиански. Эта девочка будет очень хорошая». Затем он меня еще позвал в свою келью, мы перешли. Он не мог ни сидеть, ни стоять, а мне все рассказывал, свою историю, очень длинную историю, как он страдал, как ему делали операцию, затем он большинство всего говорил евангельскими изречениями. От него чудес, конечно, я не видел, но я видел какое его смирение. Он держал игуменью, она была очень полная, большая, золотой на ней крест. И он в полном послушании ей был. Она топнет ножкой своей на него, он показывает свое смирение. Куда повернуться, что-то сделать, он спрашивал благословения: «Матушка, благослови меня». Он жил, в Тбилиси.
— Батюшка, а вы и с отцом Иоанном Крестьянкиным тоже общались? Как это произошло?
— Давненько. Я у него несколько раз бывал в келье. Несколько раз. Один раз я собрался домой ехать из Псково-Печерской Лавры, билет купил. Стою на лестницах, где кверху заходить к Архистратигу Божию Михаилу. Стою на лесенках, его окружают: «Батюшка Иоанн! Скажи мне это, это»… К нему обращаются. Я стою, он кричит мне: «Вениамин! Иди сюда!». Я подошел, он меня хлопает по <плешне>, через народ, и говорит: «Ты не езжай домой сегодня, и завтра не езжай. Ты ко мне придешь завтра в келью. Приходи». Не спрашивал как меня звать. Я пришел на другой день к нему, нас много собралось, человек восемь мужчин, и женщины. Одна кричит: «Я четвертый раз приехала, отец Иоанн! Мне хочется с тобой поговорить». Другая говорит: «Мне это надо». Тут забегают к нему и говорят: «Иди, отец Иоанн! Иди на службу сейчас!». Они вышли, а он говорит: «Как я вас люблю. Ведь мне на службу надо, а ведь если я вас буду принимать, мне ведь опять попадет. Но все равно, чтобы не было, я вас все равно приму, ведь я вас люблю».
Берет водичку святую кропит сразу иконку, подумает и говорит, кому как надо делать. Сразу, в момент всем. Потом он обратился к нам и сказал: «А сейчас я с вами поговорю». С мужчинами, нас человек восемь стоит. Один спрашивает: «-Батюшка, а ты помнишь, я к тебе приезжал? — Да, помню. Помню. Ведь ты из города Куйбышева? — Да. — На (такой-то) улице живешь? — Да. — Дом номер (такой-то)? — Точно такой. — Квартира номер (такая)? — Да. — Фамилия у тебя (такая)? — Да. — Звать тебя (так)? — Да. — Отчество такое? — Да. Батюшка, да я у тебя пять лет <назад> был, как ты меня помнишь? — Да помню-помню, помню, помню. Все известно».
Каждый спрашивает что-то. Не один раз я был у него. С дочерью приходилось заходить. Он примет, сядет, поговорит, самое необходимое <скажет>. Все разговоры, чтобы мы изменили образ жизни, разговоры, которые на сердце приятно ложатся, сладкие. Разговоры, которые легко усваиваются. Дело в том, что они — подвижники, а мы — простые люди, я тогда еще батюшкой не был. И пришлось мне недостойному человеку, проработал на производстве пятьдесят лет, и под самую старость, только в 90-х годах рукоположили, сначала в дьяконы, потом в иереи.
Использованы материалы сайта монашеской общины Ризоположения Божией Матери с. Люк
